Красивая и глупая

В течении последующих двух лет, я периодически приезжала в Иерусалим, показывала Гробману свои конспекты, а он рассказывал мне о неофициальном искусстве, о себе, о группе "Левиафан", о свободных художниках и об их судьбах. С гробмановской легкой руки, по материалам его архива, я написала серию кратких очерков о Владимире Яковлеве, Илье Кабакове, Комаре и Меламиде, Владимире Вейсберге, Эрнсте Неизвестном, Оскаре Рабине, Владимире Янкилевском, Игоре Ворошилове, Борисе Лаврове, Эдуарде Курочкине, Алексее Смирнове, Льве Нусберге, Эрике Булатове, Евгении Крапивницком, Владимире Пятницком, Михаиле Шемякине, Михаиле Шварцмане, Эдуарде Штейнберге, Эдуарде Зеленином и, конечно, о самом Мише Гробмане.

Как-то раз, Гробман попросил зачитать ему вслух что-нибудь из моих конспектов. Я зачитала отрывок предисловия и пару абзацев о нем самом:

«... В конце 50-х годов, в Москве возник литературно-художественный авангард, который по сей день остается малоизученным явлением, несмотря на массу сенсационных материалов, опубликованных на Западе. И если выставки новых художников происходят изредка за пределами СССР, то сочинения большинства литературных новаторов остаются неизвестными и распространяются в среде наиболее образованной русской интеллигенции.

Как литературные, так и художественные авангардисты, в большинстве, не занимаются политикой. Они целиком заняты проблемами чисто духовного плана и поиском новых интеллектуальных путей. Участие евреев в этом новом культурном возрождении было непропорционально велико и правильно было бы называть это явление – Еврейско-Русской культурой 20-го века. 

Искусство России после 2-ой Мировой войны, можно разделить на три категории: искусство официально-пропагандистское, искусство либеральное и искусство нонконформистское...»

– А теперь – отрывок про вас, – говорю я, и зачитываю дальше:

«Михаил Гробман – основоположник метода магического символизма, первый манифест которого был написан им в середине 60-х годов: "Метод магического символизма не замкнут в рамках действий одного типа и не ограничен в использовании материала, ибо магический символизм – это не стиль и не цель, но идеологическая система, помогающая душе человека освободиться."

Центральное место в творчестве художника занимают фантастические работы, базирующиеся на основах еврейской мистики и пластики. Его картины населяют фантастические образы зверей, птиц, людей. В России им производились всевозможные экспериментальные работы, связанные с пространством, символами, геометрическими фигурами. Параллельно также велась работа с большим количеством сатирических элементов и было сделано множество иронических рисунков...»

– Ну что ж, – сказал Гробман, – неплохо... Работай дальше... А теперь скажи мне, что ты думаешь о группе Левиафан? Ты вообще понимаешь, чем мы тут занимаемся?

– Я читала манифест Левиафана и несколько статей о магическом символизме и еврейской мистике. О буквах, знаках и символах... Не могу сказать, что я все до конца понимаю, но фотографии, сделанные на Мертвом море, мне очень нравятся, – сказала я.

– И что же тебе в них нравится? – настаивал Гробман.

– То, что они загадочные и чем-то напоминают фрески святых... только у вас они черно-белые.

– Каких еще таких святых? – насмешливо спрашивает Гробман.

– Да, любых святых... например тех, которых рисуют на стенах в храмах или тех, которые на фресках Джотто... И потом, – добавила я, – у вас есть одна работа, которая называется "Мессия" – фотография, где вы стоите на берегу моря, в белой простыне, над гладильной доской с треугольником.

– Ну да..., – говорит Гробман, – только это не гладильная доска, а МАГИЧЕСКИЙ ОБЪЕКТ.

– Ну, хорошо. МАГИЧЕСКИЙ ОБЪЕКТ... А можно сказать, что Мессия – святой? – спрашиваю я.

– Можно... – говорит Гробман, – А теперь, поговорим о действительно важном: я предлагаю тебе вступить в группу Левиафан. 

Воцарилось молчание. Я потеряла дар речи и уставилась на Гробмана. Гробман многозначительно молчал.

– Мне?!.. Вступить в группу?! Но зачем?! – испуганно спросила я.

– То есть как "зачем"?! Я предлагаю тебе стать членом самой авангардной группы в мире, а ты еще спрашиваешь зачем? Ты вообще понимаешь, ЧТО я тебе предлагаю?! – воскликнул Гробман.

– Ну..., – сказала я, – не совсем...

– Ну и ну, – вздохнул Гробман, – ты, конечно, красивая девочка, но пока – глупая... Ничего страшного: и для таких как ты, тоже найдётся место в Левиафане. 

Хлебников 100

Следующий перформанс Левиафана состоялся в центре Тель-Авива, на улице Дизенгоф, в ноябре 1985 года. Этому событию предшествовала тщательная подготовка. На этот раз, в составе восьми человек, мы собрались у Гробманов. На сходке присутствовали: Миша и Ира Гробманы, Боря Юхвец, Мара и Илья Зунделевичи, Марк Капчиц[i] и мы с Диной. Гробман объявил, что предстоящая акция будет посвящена столетию со дня рождения поэта Велимира Хлебникова[ii]. Мы с Диной попытались возразить: что, мол, Хлебников малоизвестен в Израиле и переводы его стихов на иврит тоже малоизвестны... И-и-и что, мол, не поймут и не оценят -и-в-о-о-о-б-щ-е, зачем нужно делать такой акцент на таком далеком от израильской культуры поэте, и т.д. ... На что Гробман ответил, сказав, что: "– ... Хлебников всегда актуален, потому-что-он-великий-поэт-футурист (!) и что ежели кто-то с поэзией Хлебникова не знаком, то это его проблемы, а не наши... Да и вообще, с каких это пор нас должно беспокоить, что ‘какие-то-люди-чего-то-там-не-знают’... Не знают – так узнают. Или – нет." "– Каррроче, – сказал Гробман, – дело решенное, обсуждать тут нечего и пора приниматься за работу". "– И за какую-ж-такую работу нам пора приниматься?" – спросила я. "– Нужно соорудить большую белую палатку на древке и несколько флагов," – сказал Гробман. "– Я не умею сооружать палатки", – сказала я. "– С этим мы тебе поможем," – сказал Гробман. "– А где мы возьмем древко?" – спросила я. "– Древко – это не твоя забота." – ответил Гробман. "– А что будут делать все остальные?" – спросила я. "– Ты и все остальные будете рисовать флаги," – ответил Гробман. "– А какие флаги?" – спросила я. "– А вот флаги я сейчас приблизительно набросаю..." – сказал Гробман и быстро сделал набросок флагов, где сначала появилась четвероногая буква "шин" в круге, затем слово "Левиафан" по-русски и на иврите (тоже в круге), затем Маген-Давид и еще раз слово "ШИН", где русская буква "ша" была заменена на ивритскую. Затем Гробман пририсовал еще несколько флажков треугольной и четырехугольной формы с зубчиками и сделал приблизительный набросок "палатки" с надписью "Хлебников 100". Все это время Юхвец отпускал какие-то мелкие шуточки, перешептывался с Ильей и подмигивал Гробману. Марк насупленно молчал. Мара улыбалась и тихо разговаривала с Ирой. Кроме нас с Диной, Гробману никто не возражал. По-видимому, все были согласны с концепцией столетия со дня рождения Хлебникова... 

Дальше помню лишь отдельные эпизоды: 

Помню себя, по букве вырезающую надпись "ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ 100-е чудо будень" и приклеивающую большие черные буквы на непомерно огромную, белую клеенку. Помню, как на цветастых клеенках мы вместе Марком вырисовывали акриловыми красками флаги с символами "Левиафана". Помню, как мы писали на флагах: ИГРА В АДУ, ТОФЕТ, НЕЦАХ... [iii]

Помню, как Гробман, завернутый в простыню с рукописными шрифтами, шествовал верхом на лошади по улице Дизенгоф, а мы в составе шести человек (Дина, Марк, я, Боря, Илья и Мара), размахивая флагами, несли за ним палатку с письменами. Вокруг нас шумела любопытствующая толпа. Некоторые пытались с нами заговорить. Некоторые требовали объяснений. Некоторые громко вопрошали:"– Кто такой Хлебников?" " – Поэт-футурист, – отвечала я... – умер 100 лет назад." Некоторые спрашивали, что такое "футурист", зачем нам этот поэт и куда мы идем. "– Идите за нами и все узнаете," – отвечала я.

В заметке, опубликованной в журнале "Круг"[iv] говорилось, что наше шествие завершилось возле галереи Цви Ноама, где Гробман спешился, мы сложили флаги и наша дневная акция плавно превратилась в поэтический вечер. Гробман и Савелий Гринберг[v] читали стихи Хлебникова по-русски. Аминадав Дикман[vi] читал свои переводы Хлебникова на иврите. На вечере также присутствовал издатель литературного журнала "Ахшав", Гавриэль Мокед[vii]. Поэтический вечер завершился ужином в просторном доме Иры Раухваргер[viii] в Яффо. Я смутно помню этот дом. Помню апельсиновый сад, ступеньки, высокие потолки, бесконечно длинный стол в огромной зале, пьяное застолье: знакомые, едва знакомые и совсем незнакомые лица. Помню какого-то журналиста тщетно пытавшегося взять у меня интервью. Я упорно отказывалась что-либо объяснять. "– Идите к Гробману, – говорила я, – он вам все расскажет..."